Отправлено: 09.06.07 22:49. Заголовок: БЕСЛАН. Правда жизни глазами участников ((
Готовясь к сессии зашла я в библиотеку... и наткнулась на одну книжку о Беслане - "Бесланский словарь" Сегодня ехала в метро, читала, и слезы сами катились от такого ужаса ((( Решила с вами поделиться и отсканировать некоторые отрывки...
«Я ее не сразу узнала. Говорят же: мать родная не уз¬нает... Воистину, самое страшное проклятие... Вот и я не узнала ее сразу. Как узнать было?.. Ничего не осталось... Туфельки сгорели, платьице сгорело, трусики сгорели... Какое лицо, что вы, — лица там не было. Мне полиэти¬лен поднимают и спрашивают: узнаете? Не узнаю. Но что-то остановило меня от того, чтобы закрыть и дальше пойти. Что-то такое, необъяснимое... локон волос — по¬хожий на ее рыжие кудри... Всего локон один и остался... И не разберешь, рыжий он или нет, — все в саже, в пепле, все сгорело. Остановилась я, как завороженная, и пошевелиться не могу. Санитар говорит: рот откройте, посмотрите по зубам. Я голову пыталась приподнять, а у нее ротик раскрыл¬ся... О, Боже, погодите, я сейчас, только валидол вы¬пью... Ну вот, ротик раскрылся, а оттуда... оттуда зубки посыпались... Взрывной волной выбило их. Зубки у нее такие смешные были. Передние молочные выпали, но¬вые выросли, такие крупные, неровные. Остальные еще не успели вылезти, — расстояния между зубами боль¬шие, растут они криво. Я ее по зубам точно узнала бы... Но они все высыпались изо рта. Я на санитара посмотрела, а он отвернулся: побоялся мне в глаза смотреть... Что мне оставалось делать?.. Я ротик раскрыла акку¬ратно так, мягко: прости, говорю, кто бы ты ни был! Рукой во рту перебираю, собираю зубы... пальцы сколь¬зят по деснам... нёбу... Как это страшно, как страшно... (Шепотом.) Хорошо, что глаза ее не видели того, что делают мои руки... Вынула всё... На асфальте разложила. Смотрю — вот он, передний, неровный такой... Сердце сжа-а-алось, смо-о-орщилось так... Душно стало... Руки похолодели, лицо похолодело... Выть захотелось. Собираю их в два ряда — верхний и ниж¬ний. Представляете, она у меня мозаику любила соби¬рать — принцесс, львов... А теперь я, сидя на асфальте, ее зубки, как мозаику, раскладывала: вот два передних, одного не было еще, пропускаем, вот нижние... Соседка с мужем проходила, как они меня увидели, как кину¬лись ко мне, обняли и кричат: — Что они с нами сделали, Дзера, что же они с нами сделали!.. А я не плачу, я просто собираю зубы своего ребенка, чтобы его опознать и поскорее увезти отсюда, домой. Все зубки совпали... Два кривых передних... Когда она хохотала, мы так смеялись над этими ее двумя зубами!
И вот она, моя девочка, лежит передо мной на земле... сгоревшая... изуродованная... зубы рассыпаны по асфальту... Мать родная не узнала... Только сейчас поняла, какое это страшное проклятие! Собрала я эти зубы в горстку и давай их целовать... плакать... кричать... Вот тогда все прорвало у меня. Эти зубы — все, что мне от моей девочки осталось! Как я кричала тогда!.. Зубы в ладони зажала и кричу: «А это никогда не от¬берете, не посмеете, не приближайтесь ко мне, она моя!»
«Рано утром первого сентября я поехала в Нальчик — соседнюю Кабардино-Балкарию. Нужно было купить кое-какой товар для нашего кафе... Не могу себе простить... То утро... Понимаете, в Кабарде на каждом шагу мили¬цейские посты, во всех школах отменены праздничные линейки, базары закрыты... А это — всего каких-то два¬дцать—тридцать километров от нас... Они были преду¬преждены, готовы... Ну а я... Я словно слепая была: не увидела, не поняла ничего, не догадалась... Часам к десяти я вернулась в Беслан. В городе такой переполох стоял уже... Люди кричат, толпы на улицах. «Школу захватили террористы!» Несусь домой как сумасшедшая. Мои мальчики — Алан и Аслан — должны были быть на линейке. Оба не хотели, звонили мне на мобильный: — Мам, можно мы на линейку не пойдем? У нас столько дел дома... Но я запретила. И вот бегу домой, в надежде: вдруг ослушались? Калитку открываю, а навстречу мне моя мама: — Не волнуйся, Руслан с ними! У меня такая истерика началась: Господи, еще и муж пошел... Всех, всех своих мужчин разом потеряла... Муж у меня высоченный — под два метра ростом. Могучий, как дуб... Издалека видно... Так и поняла я сразу: его не смогут не заметить... Бегала по дому, схватившись за голову: «Мальчики вы мои, мальчики...» В первый момент мы вообще не осознавали того, что такое может быть... Вроде бы телевизор смотрели, слышали и про теракты, и про захваты... Но все это было где-то далеко, не с нами, не здесь... Нам казалось, что война — это когда стреляют где-то далеко... Пойдемте, выйдем со двора. (Выходим.) Вон, — видите? Это и есть школа! Метров сто, да? И вот эти сто метров мне уже вовек не одолеть... Мой муж, мои сыно¬вья находились в ста метрах от меня... а я ничего, ничего не могла сделать для них... Не могла даже приблизиться... Наш двор, — все мы — были под прицелом снайпера... У меня появилась мысль: плюнуть на все и помчаться наперерез к ним, через железную дорогу, ворваться в спортзал, найти их, обнять... Но если бы я побежала, снайпер сразу нажал бы на курок... Поэтому я ждала их. Ждала, как только может ждать мать... Но еще в первый день, в первый час внутри что-то оборвалось... Словно треснуло что-то в груди... Первые выстрелы... Первые раненые... Их выносили со школьного двора, а капли крови оставались на земле, на булыжниках... Кровь... Когда я увидела ее, мне почему-то стало холодно... Очень холодно... День был жаркий, а я замерзла... Но я ничего тогда не знала... Ничего... Тогда я просто ждала... Мы, женщины, собрались в стайку и держались друг друга... Успокаивали, утешали... Мы все были в одинако¬вом положении: мы столкнулись с войной, которую никогда не видели, а потому не знали, что с ней делать... Два дня наши нервы были на взводе. Несколько раз мы уже хотели взяться за руки и ринуться вперед, на школу... Нас было много... Очень много... Сотни... Нас могли убить, но мы и мечтали стать живым щитом для военных: пусть они прикроются нами, пусть нас разорвут пули, но только бы они успели прорваться в школу, начать штурм и спасти наших детей...
В первый день мы были готовы к этому. Но власти уговаривали нас. Пугали. Говорили, что мы все испортим. Что будут переговоры. — Только не надо крови! — вот так какой-то чинов¬ ник нас просил. И мы поверили им. Третьего числа уже все в Беслане говорили о том, что скоро начнется штурм. Мы были на грани истерики: бе¬гали, хватали за рукава милиционеров, военных: — Умоляем! Только не штурм! Вы же всех их оставите там навсегда! Они все отрицали. И вдруг к полудню мы поняли: начинается. В панике решили предпринять что-то срочное... Притащили из Дома пионеров старые плакаты и на обратной стороне стали писать обращения к Путину. Кто-то из девочек побежал к телеоператорам, чтобы сообщить им, что мы начинаем митинг. Я до сих пор помню те слова, что мы писали... Они у меня стоят перед глазами... «Путин, пожалуйста, не разрешай их убить!» «Путин, у тебя же тоже есть дочери!» «Не допусти штурма». «Спаси наших детей!» Мы дописывали последнее, когда раздался первый взрыв... Такие смешные и наивные слова... Как жалко они смотрятся, да? Как жалки мы в своем горе... ...Я все же нашла их. Младшего — в спортзале. Старшего — на улице, возле окна. Он понял, что брат остал¬ся в школе, и возвращался за ним. А мужа убили еще в первый день. Его тело валялось под окнами кабинета литературы... Но кошмар для меня только начинался... Если бы вы знали... Жаль, что моих мальчиков нет в живых, — это они должны были рассказать вам... Про отца... Про то, что они пережили там... Что они видели... Как я могу рассказать об их чувствах, о том, что им пришлось пережить в те дни?! Вы слышали уже, наверное, о том, как в первый день, на глазах у всех, террорист расстрелял мужчину? Так вот, он убил моего Руслана... Я так и знала, что они побоятся его: сильный, высокий, как дуб... (плачет)... как дуб, и срубили его... Он большим таким был... Но душа — как у ребенка! Когда всех в спортзал загнали, женщины плакали, дети плакали... А он сел на корточки и стал всех успокаивать, утешать; говорил по-осетински: не бойтесь, возьмите себя в руки, все решится... Все повернулись к нему и стали слушать... И тут... (срывается и начинает рыдать) ...к нему подошел главный боевик — и в затылок, в упор... автоматной очередью... Он рухнул, как подкошенный... Старший, Алан, подскочил к боевику и набросился на него. У него истерика началась, он плакал, кричал: — Это же отец! Я тебя убью! Я запомню тебя и убью! Террорист в него автоматом ткнул. — Заткнись, щенок, а то и тебя убью. Женщины кричать стали, визжать, и он его не тронул... Оба мальчика сидели перед отцом на коленях и повторяли... (плачет)... сейчас... я только... повторяли: «Его не убили... его просто ранили, ранили»... Отец — такой большой, такой сильный — и лежит в луже крови. Он был для них всем, понимаете? Отец не мог так умереть... Потом боевики для устрашения протащили его труп через спортзал и бросили в конце... (Захлебывается в слезах.) Алан прополз через весь зал к нему и сел рядом... Потом содрал с себя белую рубашку... Мы ее накануне во Владикавказе купили, специально для 1 сентября... Такая красивая белая рубашка... Тонкий хлопок... И вот он содрал ее с себя и стал ползком, на коленках, оттирать ею отцовскую кровь с пола... После того как Руслана оттащили в конец спортзала, через весь зал протянулась кровавая полоса. Кровь быстро засыхала, и Алан ногтями отдирал ее от деревянного пола... Потом он сидел голый по пояс на коленях перед отцом и плакал. Что-то шептал ему на ухо, гладил руку. А потом своей рубашкой отца прикрыл. От взглядов, от взглядов чужих... (Плачет.) Весь день он просидел над ним, пока боевики не приказали убрать тело. Младший — он совсем другой был. Замкнутый, неразговорчивый. Он даже плакать не мог. Он сломался сразу, как рухнул отец... И вы знаете, что до сих пор больнее всего для меня? Что до сих пор не дает мне возможности хоть как-то успокоиться? То, что после смерти отца они остались одни. Ни одна женщина в этом спортзале не подошла к моим детям, чтобы приласкать их, успокоить... Ни одна живая душа... В этом спортзале каждый думал о себе... Я хочу спросить у этих учителей, у директрисы: после того как на глазах у детей убили отца, она могла хотя бы просто подойти к ним, сказать ласковое слово? Директриса единственная могла свободно ходить, перемещаться по залу... И она знала моих детей... Она видела — все ви¬дели! — как расстреляли моего мужа. Ладно, я смирилась с тем, что моим детям не суждено было больше жить, но умереть такой страшной смертью... Пережив на своих глазах расстрел отца... Первая кровь... Та кровь была моей, родной... Она тек¬ла в моих сыновьях... Мое, родное все, любимое... На улице жара, а мне холодно... (Замолкает.) После первого взрыва старший выжил, он даже успел из школы выскочить. А потом на улице оглянулся: а младший не бежит за ним следом. Развернулся — и обратно в школу. Мальчики закричали ему: — Куда ты? Куда? С ума сошел? — За Асланом. Что я маме скажу?
Он не дошел туда. Его застрелили. Для меня до сих пор вопрос: кто застрелил? Я все больше убеждаюсь в том, что боевики в детей не стреляли. А у моего — ранение в селезенку... Ее просто разорвало пулей... Подстрелили, как зайчика... Я, когда его из морга забирала, не могла поверить заключению судмедэксперта: «на 60% сожжен взрывной волной». Не было такого! Он вообще не сгорел, це¬лехонький, словно спал. Одна рана в животе, и все. И вот я думаю: зачем в документах наврали? Почему написали про взрывную волну, а про пулевое ранение ни слова? Скрывают, пытаются утаить, что сами в детей и палили без разбору... Младший погиб после второго взрыва. Ему было очень плохо, он ранен был. Мне рассказали, как он кричал: «Хоть перед смертью дайте воды попить!» (Долго молчит.) Он заживо сгорел, так и не напившись... Мужа я нашла сразу, в тот же день, отвезла его в деревню готовить к похоронам, а сама сразу в морг поехала. Детей искать. Что там творилось! Рядами на земле лежали тела... А у входа, шириною метров в десять, лежала клеенка... И на этой клеенке были руки, ноги, какие-то части тела... Все в саже, пепле... Алана я сразу нашла, издалека заметила. Аслан рядом лежал. Но его узнать невозможно было. Весь черный. Я встала перед ним — и отойти не могу. Позвала судмедэксперта, он его линейкой замерил, посмотрел и говорит: «Мужчина 25 лет». Я головой качаю: нет, это мой мальчик. Эксперт: «Нет, мужчина». Что я, своих сыновей не знаю, что ли? Мои мальчики крупные были, высокие, рослые, в отца. Это он был... Он, мой младший... Полголовы не было и одной руки, а у другой кисть оторвана была... Я ее на клеенке искала — не нашла. Сгорела рука в спортзале... Мне его тогда так и не отдали, увезли в Ростов на ДНК-экспертизу. А в конце сентября пришло подтверждение: да, это он.
Вот так я их и хоронила. Одного за другим, всех раздельно. Удивляюсь, как я могу рассказывать об этом? Это такая боль... Я хотела уйти... Приду на их могилки, сяду рядом и слышу голоса, стрельбу, крики... Штурм... А я бегаю, ищу... И нахожу их одного за другим: мертв, мертв, мертв... Все в том дне осталось: надежда, жизнь, прошлое и будущее. Но я живу. Видите, я до сих пор живу... Теперь я даже знаю, зачем... Я нашла смысл... Понимаете... Если я уйду, кто будет смотреть за их могилами? Следить, чтобы на них росли розы, выпалывать сорняки? Кто будет рассказывать о моих мужчинах? Они живы ровно до того момента, пока жива память о них. Поэтому я остаюсь: чтобы рассказать вам, как мы страдали, любили. Я хочу сказать вам... Вдруг вы оставите мои слова в своей книге... Любите тех, кто рядом с вами, старайтесь жить так, словно каждый день может оказаться последним... Может, кто-нибудь услышит мой голос и узнает о моих мальчиках, которые так любили своего отца, и обо мне, которая любила их больше всего на свете...»
«Боевик, который держал ногу на педали (замыкающей всю цепочку бомб в спортзале — Авт.), с первого дня проникся ко мне какой-то симпатией. Он сказал, что я очень похожа на его жену. Так получилось, что мы стали общаться, немного разговаривать друг с другом. И вот второго вечером, вернувшись в зал после небольшой отлучки, он стал каким-то мрачным, потемневшим. Я сидела рядом, вдруг слышу: он что-то тихо-тихо и печально поет. Я прислушиваюсь, а слов разобрать не могу. — О чем ты поешь? А он опять еле слышно тянет эту заунывную мелодию. Мне показалось, что это какая-то арабская песня, такая тоскливая, такая печальная! — Что это за песня? — опять спрашиваю я. Он поворачивается ко мне, и я вижу, что у него в глазах блестят слезы. Он плакал, а не пел. — Что случилось? — Все, конец. Мне дали полтора дня и сказали, чтобы я делал все, что хочу. Нам осталось полтора дня. Опустил голову и вновь затянул эту песню, словно молитву. — России не нужны заложники, переговоров не будет. Завтра конец».
три, числительное «Я знала, что все закончится на третий день. Как этого мог не знать спецназ или президент? Все же заранее было предрешено. Бог — троицу любит, так? А потом смотрите: Иисус три дня висел распятым на кресте. Три дня поста самые суровые перед Пасхой. Я когда подумала об этом, еще там, в школе, я поразилась: даже дни те же — среда, четверг, пятница. Я так и поняла, что мы все постимся, — кто перед смертью, а кто перед воскрешением. Это был наш Великий пост. На третий день Иисус воскрес, и за¬кончились его мучения и страдания... Начинался третий день, и он должен был все решить».
Шахидки «Когда нас загоняли в школу, я увидела двух шахидок. То есть я увидела обычных высоких девушек, укутанных во все черное: только глаза было видно. Большие красивые и очень грустные глаза... У них в руках было по пистолету, а на поясе — моток чего-то... Когда я их увидела, сразу поняла, кто они. По телевизору столько про шахидок говорили, показывали, как они выглядят: будто специально для того, чтобы люди узнали их, когда увидят. Они мне даже понравились. Очень спокойные, печальные... Когда я отпросилась в туалет, то, пописав, быстренько подбежала к крану и стала пить воду. Вдруг вижу: она зашла, стоит, смотрит на меня и пистолет в руке держит. Я испугалась: — Тетенька, пожалуйста!.. Она палец к губам поднесла и тихо так: — Пей, пей быстрей, пока они не видят. Так она и стояла в дверях, пока я и другие дети пили. Как будто охраняла нас от боевиков. Я напилась и побежала в зал. «Спасибо», — говорю. А она молча кивнула. Глаза такие красивые и грустные-грустные...»
школьная тетрадь«Мое имя — Аслан. Моя фамилия — Кисиев. Имя папы — Артур. Имя мамы — Марина. Мы живем в городе Беслане. Русский поэт — А.С.Пушкин». Из школьной тетради ученика 1-а класса средней шко¬лы № 1 Кисиева Аслана. штурм (Погиб 3 сентября при штурме; двумя днями раньше, 1 сентября, террористами был расстрелян его отец.)
***********
«Боевики устали... Спецназ устал... Все устали... Нужно начинать штурм».
(Из игры шестилетних детей, побывавших заложниками в школе №1 г. Беслана)
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 6
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме